Буквально недавно увидела в фейсбуке размышления: могут ли люди не вникать в войну и ее потери, жить как жили и не сильно расстраиваться по поводу этих событий.

Я думаю, могут, более того, право имеют. Это выбор, который делает каждый из нас, - обращать внимание или нет, вникать или нет. Ну вот, к примеру, в Бирме - геноцид, до этого были ужасные события в Сирии, до этого - геноцид в Африке и что? Да ничего.

Но. Для меня вызовы войны - это вызовы, которые стоят перед нами каждый день. Поэтому, как жить в незащищенном обществе с прогнившей медицинской системой, системой образования, социальных услуг и т.д. - это вопрос не времени войны, это вопрос каждодневный.

Но писать я хотела не только о том, что каждый знает и без этого рассказа.

Я знаю точно, что для меня мир никогда не станет прежним. И прежде всего потому, что тысячи людей получили свои шрамы внутри и снаружи, а я помню и те, и те тысячами.

Символом войны стала девочка Милана из Мариуполя. О ней много говорили и писали. Мы так устроены - только увидев реальную трагедию, мы останавливаемся из нашего обычного бега и понимаем, что происходит вокруг. Мои друзья в Европе говорят, что об Украине давно забыли. Но по факту, ведь ничего не изменилось. Война есть, мы к ней привыкли, и только отдельные кейсы вырывают нас из привычного цикла, привычности к ужасу.

Для меня самым большим символом войны стали дети, такие же маленькие и перепуганные, как Милана, причем как пострадавшие, так и те, кто, сжимая кулачки, ждет родителей обратно: мам - с работы и пап - с войны.

«Такого не должно происходить с детьми», - это то, что больше всего звучало в голове у меня и у десятков психологов во время работы тогда и сейчас.

Под Киевом есть детский реабилитационный лагерь «Лесная застава», где уже тысячи детских историй сплелись в одну историю лагеря, работающего три года без перерывов и нормального финансирования.

Так вот, «Лесная застава» - это и есть символ нашего «сегодня». В котором мы живем, зная об этом или нет.

Когда-то маленькая девочка Юля (имя изменено) дала мне игрушку динозаврика, чтобы я ее не забывала, эта игрушка была ее символом в обычной городской больнице г. Мариуполя. Где она лежала на обычной стандартной больничной кровати, со спицами в ножках, которые не давали ей спать по ночам, потому что эти спицы пронизывали полностью ее ножки, просвечиваясь сквозь серые больничные бинты.

Юля говорила, что мечтает вырвать их из ноги и все равно, даже если она не сможет ходить, потому что с ними невыносимо больно. Что может знать ребенок 7 лет о том, что надо и не надо делать, если твои ноги испещрены осколками от взрыва. Что может знать ребенок, который лежал в чужом городе в больнице с перебитыми ножками.

Когда я с ней познакомилась, я пришла в палату к мальчику, о котором тогда много говорили, потому что это был один из немногих первых детей, физически пострадавших в военных действиях. У него не было ножки. Это шокирует на старте, как только понимаешь, что вот есть мальчик 8 лет, у него нет ноги и не будет, видишь его растерянных родителей, которые еще даже не думали о протезировании, потому что уже месяц находятся в шоке и не могут нормально обсуждать эту тему, ты понимаешь, что психологическая помощь нужна семье, а потом уже мальчику, который мир воспринимает опять-таки через семью. Затем ты заходишь в стандартную облезлую палату и видишь маленькое тельце с перепуганными глазами, - и словно холодной волной тебя парализует на месте осознание, что после этого твоя жизнь изменилась. Как будто все остальное по сравнению с этой реальностью не имеет смысла. Все изменилось раз и навсегда.

Но самое страшное в этой реальности, что маленький ребенок воспринимает мир через взрослого, если ты в шоке от его физической травмы, ребенок тоже будет в шоке.

Так вот, спустя время, когда я научилась, глотая слезы, честно говорить мальчику, что мне тоже страшно, в этой же палате появилась девочка Юля. И в тот момент стало понятно, что это только начало. Что мысль «такого не должно быть с детьми» прочно и надолго поселится у меня в голове.

Юля лежала как маленький испуганный зверек. Ее семья, в отличие от мальчика, не жила с ней в больнице, а находилась в соседнем городе, потому что у нее было много братьев и сестер и хозяйство, и больная старенькая бабушка. А она просто побежала за собакой, которая отвязалась. А собака побежала в «зеленку» - так называют зеленую часть территории во время войны, а еще она часто заминирована. Это было осенью 2015 года, и я тогда сама с трудом понимала, что где-то там есть заминированная часть леса, и совсем рядом с ней бегают дети. Мы все понимаем это как в другом измерении, пока не видим, что это измерение соприкасается с нами.

«Зеленка» оказалась настоящей и заминированной, но ни собака, ни Юля об этом тогда не знали... Собака, ясное дело, таких тонкостей не понимает и, выкрутившись с цепи, рванула от звуков обстрелов куда глаза глядят, а Юля, несмотря на запрет родителей, побежала за любимой собакой. В результате собаки не стало, а Юля лежала передо мной с двумя собранными по частям ножками и мечтами вырвать из них спицы...

Юля тогда была конечным рычагом для меня, она перевернула мой мир на «до» и «после», как будто бы та реальность, которую я знала, навсегда ушла, пришла новая, к которой меня не готовили и которую пришлось понимать в процессе.

Один раз в неделю к перепуганному ребенку приезжала мама, один раз в неделю ребенок чуть-чуть расслаблялся и понимал, что он не один. Два раза в неделю приходили психологи. Один раз в неделю приходила я.

Детям надо немного - просто объяснить и поговорить, детям надо внимание, объяснить все то, что произошло и происходит в их жизни. В принципе этого достаточно, а еще важно не показывать свой шок или, что еще хуже, отвращение.

Так и шли наши диалоги - о погибшей собаке, страхе перед войной, с вопросами о войне, рассказами о семье, расспросами обе мне. Через месяц с небольшим Юлю выписали, она подарила мне динозаврика. Этот динозаврик до сих пор со мной, он переезжал со мной с квартиры на квартиру, и иногда, попадаясь на глаза, напоминает о маленькой девочке, перевернувшей мой мир. И я всегда замираю на пару минут, стараясь понять, как же ее судьба сложилась сейчас.

Самое страшное, на чем я себя ловлю и чего боюсь, что ее покалеченные ножки навсегда изменят ее мир. И не потому, что она будет ограничена в чем-то, нет, дети намного быстрее приспосабливаются ко всему. А потому, что она может быть не принята.

Наше общество до сих пор дикое и оголтелое, мы смотрим на подобных детей в телевизоре и газетах, жалеем их и предпочитаем не видеть и не слышать больше, и уж тем более не хотим объяснять своим детям, что это такое. А порой не хотим, чтобы наши дети учились и находилась рядом с особенными детьми. А это самое страшное, что может случиться с ребенком после физической травмы. Отторжение.

Мы сделали спуски, мы подготовили какие-то странные заезды на тротуары, мы вроде как очень дружелюбны к людям с ограниченными возможностями, но ведь на самом деле мы их видеть не хотим. Не желаем. Пусть они будут где-то подальше, но не рядом. Не с моим ребенком, не в одном классе. И это вопрос не только детей, но и взрослых, это вопрос не только войны, но и многих кейсов, когда люди после несчастных случаев заперты дома, потому что наш мир для них опасный, чужой и злой.

После Второй мировой войны Сталин приказал убрать всех людей с физическими увечьями подальше, чтобы не портить картинку. И мы десятилетиями были уверены, что у нас их просто нет. Удивлялись, наблюдая, как люди в Европе путешествуют, как люди с инвалидностью приезжают к нам на Евровидение, удивлялись, как «особенные» дети снимаются в роликах и становятся звездами ютуба. Нас это удивляет, и мы думаем, что таких детей и людей у нас меньше. Нет. Их столько же. А сегодня, пожалуй, и больше. Просто они сидят дома, несмотря на все тротуары и специальные входы в магазины. Многие дети не пойдут в школу, потому что школы не готовы к таким детям - ни учителя, ни ученики. Потому что мы варвары по отношению к ним. Потому что, по статистике, из 10 родителей 8 не хотят видеть таких детей, и 6 из них не будут объяснять ничего своим детям, таким образом настраивая их негативно. А 9 из 10 «особенных» детей учатся дома, потому что их не принимал коллектив.

Обо всем этом я думаю каждый раз, смотря на динозаврика, вспоминая, сколько всего должно быть изменено у нас внутри, и каждый раз надеюсь, что Юле повезло с коллективом и школой. А еще я надеюсь, что мы на это обратим внимание не через 7 лет, диалогов о том, быть инклюзивному образованию или нет попросту не будет, так же, как и диалогов, можно ли не замечать войну. Можно. Только надо ли?